29. Азадовский Оксману

<Ленинград> 3 октября <19>49 Дорогой Юлиан Григорьевич,

я вчера отправил Вам письмо, а затем вспомнил, что забыл коснуться в нем вопроса об издании Пушкина. С нетерпением жду Ваших критических заме­чаний, к<ото>рые Вы приготовили, — боюсь только, чтоб очень широкая огласка их или, вернее, широкое распространение не было использовано со­всем в других целях, учитывая положение критикуемого и особенно острую ненависть к нему его прямого начальства1.

По существу же дела, многое в редакционной работе Б<ориса> В<икторо-вича> у меня вызывает также сомнение и некоторый внутренний отпор. Вот сейчас только что просмотрел два первых тома юбилейного десятитомника Ак<адемии> Наук2. Не знаю, кто за него ответственен в полной мере. На пос­ледней странице указано, что проверка текстов и комментарии принадлежат такому-то3. А все остальное? Композиция издания — кто за нее отвечает и кто ее автор? Я, конечно, не текстолог в полном и подлинном смысле этого слова; мне нечего и думать, чтобы в какой-то, хотя бы сотой доле, приблизиться к тому мастерству, к<ото>рым владеете Вы, Борис Викторович, Сергей Михай­лович, Тат<ьяна> Григ<орьевн>а и немногие другие. Но по вопросам компо­зиции и некоторым общим вопросам, мне кажется, я могу иметь суждение.

И вот, скажу по правде, мне стало страшно от знакомства с двумя томи­ками нового издания, призванного быть самым авторитетным для широких кругов читателей и тем самым отменить все предыдущие и соседние. Мне кажется, здесь все недостатки формалистической текстологии покойного Мст. Ал. Цявловского доведены до крайности и вместе с тем канонизированы.

Издание невероятно засорено мелочами, неотделанными и незакончен­ными строками, пьесами без начала и конца, случайными записями и пр. — я не отрицаю нужности всего этого (м<ожет> б<ыть>, даже не всего) — но место ему, — если давать вообще, — в петитном тексте, а не в основном. Не понимаю, почему при наличии отдела ранних редакций нет отдела черно­вых,— или почему при наличии того же отдела ранних редакций в основной текст попадает «Мое беспечное незнанье...», позже распавшееся на «Демона» и «Свободы сеятель...». Представьте себе положение рядового читателя,


к<ото>рый теперь не знает, куда же относятся знаменитые строки о пасу­щихся народах. С какой пьесой они должны быть связаны окончательно и в какой редакции восприниматься как окончательно пушкинское суждение4. Не уверен, что место в основном тексте и «Тавриде», восстановлением к<ото>рой Б<орис> В<икторович> законно гордится5. Между прочим, в боль­шом академическом издании как будто этот текст отсутствует6.

Б<орис> Викт<орович> как-то — в личной беседе со мной — очень ос­троумно и иронически говорил о стремлении Цявловского создавать лишние «номера», лишние «opus'ы». А вот теперь в этом издании мы видим то же самое. Но, ведь, задача состоит в том, чтобы дать «Полное собрание сочине­ний Пушкина», а не полное собрание всего того, что он когда-либо, по како­му-либо поводу и т. д. писал. Это полное собрание всех пушкинских писа­ний, — но не всякое «писание» есть «сочинение». А так как данное издание не является, действительно, полным собранием всего написанного Пушкиным (варианты, напр<имер>), то тем самым многие такие случайные записи, на­броски etc. возводятся в ранг сочинений, чем явно искажается образ поэта.

Неужели, действительно, нужно вносить такие «произведения», как со­мнительного (в смысле пушкинской атрибуции) капитана Борозду с его пре­ступлением против общепринятой нравственности7, незаконченный набро­сок «Как глубоко, как широко...»8 и т. д. и т. д.? Может быть, я сужу неверно и рассуждаю как обыватель, но мне тяжело было перелистывать это издание: оно не доносит до читателя образ Пушкина (говорю только о первых двух томах — остальное я еще не выкупал), — наоборот: как-то мельчит его, разме­нивает на разные лики, воспроизводит все гримасы и мешает целостному восприятию гения. Оно затемняет, а не помогает лучшему усвоению.

Не забудьте, что издание юбилейное, первый тираж которого обозначен в 50.000. Сознаюсь, что я сейчас страшно боюсь, как бы это юбилейное, массо­вое издание, предназначенное для популяризации поэта, не попало в руки моего сына. Не знаю, куда его запрятать, — а то не пройдет и нескольких дней, как я буду иметь удовольствие слышать строки «Царя Никиты»9 и про­сьбу объяснить непонятные места. Единственное достижение юбилея! «Царь-Никита» опубликован, наконец, полностью, — неизвестно, кстати сказать, в силу каких соображений именно в данной редакции.

Вообще, да простит мне тень Мстислава Александровича и сам Бор<ис> Викт<орович>, — но это издание напомнило издание Брюсовское10.

Я очень боюсь, что эта формалистическая текстология, что эта невероят­ная засоренность и, я бы сказал, беспринципность издания могут в один пре­красный день вызвать такую реакцию, которая сможет снести с лица земли, вообще, научную текстологию и принципы академического издания.

Между прочим, и Цявловский, и Томашевский упорно включают в «кол­лективное» «Нравоучит<ельные> четверостишия» и упорно не желают счи­таться с моим анализом. Мне кажется, я довольно убедительно показал, что им место в стихах Языкова11.

Можно поспорить и об отдельных примечаниях. Меня интересует Ваше мнение о комментарии к отрывку «Заступники кнута и плети»12. Мне кажет­ся, что та интерпретация, которую сделала Тат<ьяна> Гр<игорьевна>, абсо­лютно не выдерживает критики. С чего бы это Пушкин стал именовать и Жуковского, и Плетнева — «знаменитыми князьями»?! Да и вообще, почему это не автобиографично, — если так, то откуда взялось «меня»?13 Я полагаю, что это какой-то черновик, набросок какого-то замысла, оставшегося нере­ализованным. М<ожет> б<ыть>, какая-нибудь неиспользованная заготовка14.

Вот Вам мои дилетантские сомнения и недоумения. Хочу знать Ваше мне­ние.

Крепко жму руку и обнимаю.

Ваш М. А.

1 Т. е. Н. Ф. Бельчикова.

2 Имеются в виду два первых тома Полн. собр. соч. Пушкина в 10 т. (см. при­меч. 13 к письму 16), содержащие лирику Пушкина (Т. I. 1813—1820; Т. II. 1820-1826).

3 Проверка текстов и комментарии к обоим томам принадлежали Б. В. Тома­шевскому.

4 «Паситесь мирные народы...» — эту строчку М. А. Цявловский ввел в текст стихотворения «Свободы сеятель пустынный...». Однако концовка данного стихотворения (вместе с цитируемой строкой) почти дословно совпадает с шестью заключительными строками стихотворения «Мое беспечное не­знанье...», перекликающегося, в свою очередь, с «Демоном». Все фрагменты относятся к 1823 г.

5 Стихотворному фрагменту «Таврида» (1822) Б. В. Томашевский посвятил спе­циальную работу, в которой по рукописям пытался реконструировать поэти­ческий замысел Пушкина (см.: Уч. зап. Ленинградского гос. ун-та. 1949. Т. 122. Серия филологич. наук. Вып. 16. С. 97—124).

6 В «большом академическом издании» «Таврида» была помещена М. А. Цявловским в составе одноименного цикла, состоящего из нескольких стихотво­рений (см.: Пушкин. Т. 2 (1). Стихотворения 1817—1825. Лицейские стихотво­рения в позднейших редакциях. <М.,> 1947. С. 256—257). Со своей стороны, Б. В. Томашевский, понимавший «Тавриду» как «неосуществленную роман­тическую поэму» (см.: Томашевский Б. В. Пушкин. Работы разных лет. М., 1990. С. 361), поместил в десятитомнике 1949 г. реконструированный им текст, более чем втрое превышающий (по количеству строк) вариант, предложен­ный Цявловским (см. Указ. соч. Т. II. С. 106—109). Впоследствии М. А. Цяв­ловский публиковал «Тавриду» в иной (по сравнению с Пушкиным) редакции (см., например: Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в одном томе / Том подготовлен М. А. Цявловским. М., 1949. С. 148).

7 Капитан Борозда (Бороздна) — герой скабрезно-шутливого четверостишия «На­кажи, святой угодник...» (1822). В России впервые опубликовано В. Я. Брю­совым (1908) как текст, приписываемый Пушкину. В собр. соч. Пушкина введе­но М. А. Цявловским (см.: Пушкин. Т. 2 (1). С. 258). Перепечатано Б. В. То­машевским (без последней строки) в юбилейном десятитомнике (Т. I. С. 377).

8 Имеется в виду эротическое четверостишие Пушкина «Как широко...» (1825), впервые введенное в собр. соч. Пушкина M. A. Цявловским (см.: Пушкин. Т. 2 (1). С. 475). В юбилейном десятитомнике (без последней строки): Т. II. С. 324.

9 Имеется в виду «Сказка о царе Никите и сорока его дочерях» (1822), в кото­рой Пушкину бесспорно принадлежат первые 26 строк, сохранившиеся в

126


черновом автографе. В юбилейном десятитомнике (Т. II. С. 134—140) напеча­тан полный текст «Сказки...»

10 Имеется в виду: Пушкин А. С. Поли. собр. соч.: В 3 т. и 6 ч. / Ред., вступ. статья и коммент. В. Брюсова. М. 1919.

Общая направленность претензий Азадовского к редакторским решени­ям, принятым в «юбилейном» 10-томнике 1949 г., в целом (и даже в конкрет­ных деталях) не противоречит позиции самого Томашевского, не раз возра­жавшего, со своей стороны, против текстологических установок Цявловского (ср. в данном письме пересказ его остроумного отзыва о Цявловском-редакторе). Б. В. Томашевский подробно сформулировал эти разногласия в одном из своих писем к Т. Г. Зенгер (Цявловской) еще 16 мая 1930 г., образно обобщив при этом точку зрения своих оппонентов: «Пушкин построил зда­ние отличной архитектуры, хотя бы и недостроенное в деталях. Вы его растас­киваете по бревнам, ведете нас на лесной склад и говорите — здесь все, сде­ланное Пушкиным» (ИРЛИ. Ф. 387. Ед. хр. 418. Л. 20).

11 Одиннадцать «Нравоучительных четверостиший», анонимно опубликованных в 1827 г. и пародирующих появившиеся незадолго до этого «Апологи в четве­ростишиях» И. И. Дмитриева, написаны, как принято считать, совместно Пуш­киным и Языковым в Три горском летом 1826 г. Необходимость включения этих четверостиший в пушкинское собрание сочинений обосновал Н. О. Лер­нер в 1913 г., после чего они были введены в Полн. собр. соч. Пушкина под ред. С. А. Венгерова (Т. VI. СПб., 1915. С. 179—180), а также в последующие изд.

Свои соображения, побудившие его включить «Четверостишия» в Полн. собр. стихотворений Языкова, М. К. Азадовский изложил в изд. 1934 г. (С. 761— 763). Перепечатаны они также и в кн. Языков 1948, где дается сокращенный комментарий и, в частности, сказано: «Основываясь на свидетельстве Вуль­фа, Н. О. Лернер и M А. Цявловский считают эти четверостишия написан­ными совместно с Пушкиным и вводят их в сочинения Пушкина (в отдел «коллективных пьес»). Однако такое приурочение является недостаточно обос­нованным» (С. 394).

Точка зрения Азадовского получила в дальнейшем поддержку: «Нравоу­чительные четверостишия» стали рассматриваться как принадлежащие Язы­кову. См., например: Языков Н. М. Полн. собр. стихотворений / Вступ. статья, подготовка текста и примеч. К. К. Бухмейер. М.; Л., 1964. С. 232—233, 627.

12 Черновой набросок Пушкина, датируемый 1825 г. (первые строки: «Заступ­ники кнута и плети, / О знаменитые князья...»).

13 Речь идет об интерпретации этого фрагмента, предпринятой Т. Г. Зенгер (Цяв­ловской) в статье «Из черновых текстов Пушкина» (в кн.: Пушкин — родона­чальник новой рус. лит-ры. Сб. научно-исследовательских работ. Под ред. Д. Д. Благого, В. Я. Кирпотина. M—Л., 1941. С. 31—47). Исследовательница истолковала пушкинский набросок как эпиграмму, направленную якобы про­тив Плетнева. Вяземского и Жуковского, иронически названных «знамени­тыми князьями». В десятитомнике 1949 г. Б. В. Томашевский, в целом согла­сившись с Цявловской, выразил, однако, сомнение в правильности понима­ния ею концовки (см.: Указ соч. Т. II. С. 438). Позднее Т. Г. Цявловская отказалась от своей точки зрения — см. ее примеч. к тому же тексту в кн.: Пушкин А. С. Собр. соч.: в 10 т. М., 1974. Т. II. С. 616—617, с пояснением: «Установлено И. С. Фейнбергом в работе «Загадочный набросок Пушкина» и сообщено 3/ХII 1968 г. в Музее Пушкина (Москва)». См. также Фейнберг И. Читая тетради Пушкина. М., 1985. С. 382—394.

14 Как установил И. Л. Фейнберг, «знаменитыми князьями» Пушкин именовал братьев Д. И. и Я. И. Лобановых-Ростовских, голосовавших в Гос. совете в 1824 г. за сохранение в России телесных наказаний.